<font color="#E12200" face="Arial">В 20-Х ГОДАХ XIX ВЕКА
на улицах Москвы можно было видеть элегантную английскую карету, запряженную цугом четырьмя белоснежными конями. Карета останавливалась перед княжеским или графским особняком. Из нее выходил господин, одетый по моде еще Екатерининского века: атласный кафтан, белое жабо и манжеты, короткие до колен панталоны, черные шелковые чулки, башмаки с пряжками, волосы собраны под рыжеватый парик. На крыльцо выбегали лакеи, потом сам хозяин.


Таким видели тогда глазного доктора Федора Петровича Гааза. Он был искусный врач, модный, и потому богатый: дом в Москве, подмосковное имение в Тишках, а там суконная фабрика. Доктор был принят в лучших домах, имел хорошую библиотеку, переписывался с Европой — с модным тогда Шеллингом. Был запросто вхож в резиденцию столичного генерал-губернатора князя Голицына..

А через 30 лет, в 1853 году, в скромной квартирке при полицейской больнице скончался старик. Кроме убогой мебели осталось несколько рублей да кучка медных монет — все имущество “тюремного доктора”. Хоронить пришлось за казенный счет, то есть более чем скромно. Но... Из трущоб Хитровки и притонов Божедомки на улицы потек народ, который был не в ладах с полицией. 20 тысяч человек — вся Москва по тому населению — вышли проводить в последний путь доктора Гааза, “нашего доктора”. Гроб несли на руках до кладбища на Введенских горах. Генерал-губернатор, опасаясь беспорядков, послал полицмейстера с казаками, дабы предотвратить беспорядки. Но тот, увидев мирное шествие, отпустил казаков и сам пошел вместе с толпой.
А когда Федор Петрович был при последних минутах в этом мире, служащие пересыльной тюрьмы обратились к священнику с просьбой отслужить обедню о выздоровлении больного. Но доктор не был крещен по православному обряду. О. Орлов обратился в своем затруднении к митрополиту Филарету, возглавлявшему Московскую епархию. И тот сказал: “Бог благословил молиться о всех живых — благословляю тебя... мы с тобой увидимся”. И когда священник начал служить обедню, карета московского владыки стояла у крыльца. А ведь именно всесильного митрополита однажды доктор посрамил публично. Но об этом мы еще расскажем...

Фридрих Иосиф Гааз родился в 1780 году в небольшом городке близ Кельна в многодетной семье потомственных врачевателей. Окончил курс в Вене и занялся глазными болезнями. Случайно его позвали к русскому вельможе князю Репнину, страдавшему глазами. Лечение прошло успешно, и князь уговорил доктора поехать с ним в Россию. Вскоре молодой врач приобрел обширную практику. Ему были открыты больницы и богоугодные заведения. В Преображенском богадельном доме доктор увидел множество совершенно беспомощных больных и стал их лечить бесплатно. Успех его врачевания был таков, что явилось у властей желание привлечь молодого доктора на действительную службу. И в 1807 году Павловская больница получила высочайшее повеление: “По отличному одобрению знаний и искусства д-ра Гааза, ее императорское величество (Мария Федоровна) находит достойным быть определен в Павловскую больницу главным доктором... и вступить в должность немедленно.

Все так бы успешно и шло в карьере модного доктора, если бы Московский генерал-губернатор князь Голицын не пригласил однажды его в состав Попечительного тюремного комитета, учрежденного по повелению Александра I. И тут модный доктор столкнулся с тем, что навсегда определило его жизнь как “тюремного доктора” и через 30 лет вывело на улицы столицы 20 тысяч униженных и оскорбленных, чтобы проводить “своего доктора” в последний путь...
И сейчас тюрьмы не сахар на святой Руси. Но в начале XIX века это было нечто невообразимое. В это время была напечатана книга англичанина Говарда, обратившего внимание на состояние мест заключения и тем положившего начало “тюремному делу”. Это не прошло и мимо внимания российских властей. Александр I поручил англичанину обследовать петербургские “места скорби”. И вот результаты этого обследования, представленные императору.
“Тюрьмы Петербурга, — писал англичанин, — это мрачные, сырые комнаты, почти лишенные воздуха, с земляным или гнилым деревянным полом. Свет проникает сквозь узкие щели на уровне пола. Нет ни отхожих мест, ни умывальников. Все спят вповалку на полу из-за отсутствия даже нар. На ночь ставится параша. В обыкновенных комнатах содержится до ста человек. В помещении на 50 человек содержится 200. В местах, предназначенных для исправления нравов, царит разврат, нагота, холод, гладкая нужда и

Но особенно тяжкие условия были в пересыльных тюрьмах. С этим и столкнулся Федор Петрович Гааз, когда откликнулся на зов князя Голицына и вошел в Тюремный комитет. И когда впервые увидел Московскую пересыльную тюрьму, то пришел в ужас.Принявшись горячо за порученное дело, доктор Гааз увидел всю меру их страданий, далеко выходящих *за пределы установленной законом кары. И прежде всего поразило доктора “препровождение ссыльных на пруту”.
Это дьявольское изобретение, до которого недодумалась изощренная в пыточных делах средневековая инквизиция, обрекало людей на немыслимые страдания.
.

На толстый аршинный железный прут с ушком надевались 10 запястий арестантов, в ушко вдевался замок, а в каждое запястье заключалась рука. Ключи от замка находились у конвойного унтер-офицера в особой сумке, которая запечатывалась начальником этапа. Распечатывать сумку во время пути недозволялось. На прут нанизывались правонарушители без различия степени вины: убийцы, мелкие воришки, дебоширы, утратившие паспорт, ссылаемые помещиком строптивые крепостные. Представьте только этих скованных прутом людей за целый день пути. Люди сбивались с ноги, слабые тягали сильных, запястья натирали руки, железо накалялось под солнцем и становилось ледяным на морозе. Наконец... по естественной нужде одного останавливались все и все делалось при всех. Люди завидовали каторжникам: шли в кандалах, но все же каждый сам по себе

Так именно с этим прутом и столкнулся доктор, когда стал директором Тюремного комитета и получил под наблюдение пересыльную тюрьму на Воробьевых горах. Федор Петрович услышал слезные мольбы ссыльнопереселенцев, просивших как благодеяния уравнять их с каторжными. Он сразу же восстал “против прута”. Ему советовали “отойти от зла”, не вмешиваться, ибо таковы правила, а плетью обуха не перешибешь. Доктор не отошел: он начал бомбить все инстанции с требованием отмены прута, и прежде всего министра внутренних дел Закревского. Он доказывал, что пытка прутом не предусмотрена ни одним приговором, что она не имеет смысла хотя бы в том, чтобы выбить признание, как это делают в пыточных застенках. А здесь пытка лишь потому, что так удобнее охране

Генерал-губернатор опустил руки. Но не доктор Гааз. Прежде всего он задумал освободить от прута руки арестантов. И сконструировал облегченные кандалы. Обычные каторжные весили 5 фунтов. Доктор облегчил до 3 фунтов, к тому же их можно было поддевать к поясу. В этих кандалах можно более свободнее идти. Арестанты назвали их “гаазовскими”. Но и тут доктор встретил сопротивление. Где взять эти “гаазовские кандалы”?

Тогда он за свой счет создал кузницу для изготовления кандалов. А князь Голицын своей властью всех поступавших из 24 губерний арестантов приказал перековывать и уже в таком виде отправлять по этапу в Сибирь. Таким образом, вопреки сопротивлению службы охраны, прут оказался уничтоженным. “Так, — писал современник, — серьезно задумался над страданиями людей среди общего жестокого равнодушия уроженец чужой страны”

“Тюремный доктор” был бесстрашен перед царями. Но был бессилен перед вязкой бюрократической волокитой, которая губила все его начинания. И ему приходилось жертвовать всем, чтобы нести добро людям. Он добивался ремонта больничной палаты при тюрьме, ему отпускали 400 рублей, но работы обошлись в 470. И ничто не могло подвигнуть начальство на покрытие разницы — доктор докладывал свои...
В преступнике, сколько бы тяжкие дела он ни совершил, Федор Петрович видел человека, больного душой. Не сумасшедшего, а именно больного. Тесно общаясь с ними, доктор видел, с какой жадностью эти отверженные тянутся к слову Божьему. Он пошел с ходатайством к церковным властям о печатании и раздаче ссылаемым Евангелия и брошюр духовного поучительства. Церковные власти, конечно, приветствовали это, но ничего не делали. Гааз на собственные средства стал покупать книги, вовлек в это дело богатых купцов.