В течение её (ласточки) полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа, по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказлся душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, Прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиной волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора."

Такое вот использование служебного положения в личных (корыстных целях) или "круг первый" согласно Солженицына (Гулаг *в резиденции Понтия Пилата). Но, к сожалению, на этого кадра ещё одно "Слово и Дело" нашлось, кроме писателей типа будующих апостолов (Ливия Матвея - доброго человека), оказался ещё один добрый человек - Иуда из Кириафа, который по доброте душевной такое насочинял, что и ПонтиюПилату небо в темную клеточку замерещелось: (вставка моя)

- Прочитав поданное, он ещё более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились. Опять виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо неё появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризной губой…. И со слухом свершилось что-то странное - как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова:"Закон об оскорблении величества…"

Отвечай! Говорил?… Или… не… говорил? - Пилат пртянул слово "не" несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как-бы хотел внушить арестанту.
- Правду говорить легко и приятно, - заметил арестант. (Доцент был тупой - по Карцеву и Ильченко).
- Мне не нужно знать, - придушенным, злым голосом отозвался Пилат, - приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется её говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти…

- Итак, - говорил он, - отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?…

- Очень добрый и любознательный человек, - подтвердил арестант, - он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно…- попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос черезвычайно интересовал… В числе прочего я говорил, - рассказывал арестант, - что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
Далее!

У Понтия Пилата ещё хватило выдержки поинтересоваться, что же было далее, хотя и этого *вполне было достаточно, на оставшиеся 2000 лет мировой истории, за молейшее сомнение о законности любой нине правящей власти: будто цезарь или царь, генсек или президент, фюрер, дуче или аятолла, или любой какой-нибудь "пенек" (царек), тьму миллионов усомнившихся: распять, сжечь, закопать, замочить или в порошок стереть; а Пилат с этим Иешуа ешё и *нянчился, нарываясь на гнев Тиверия:
- Далее ничего не было, - сказал арестант, - тут вбежали люди, стали вязать меня и повели в тюрьму.

- На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! - сорванным и больной голос Пилата разросся…. И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! - Тут Пилат вскричал: - Вывести конвой с балкона! - Оставить меня с преступником наедине, здесь государственное дело. (Такой - моральный подвиг Пилата - сам на "Слово и Дело" нарывается):-…"Я думаю, - странно усмехнувшись, ответил прокуратор, - что есть ещё кое-кто на свете, кого следовало пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гараздо хуже, чем Иуде!…!… Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, - прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, - тебя били за твои проповеди,

разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда - все они добрые люди?
- Да, - ответил арестант.
- И настанет царство истины?
- Настанет, игемон, - убежденно ответил Иешуа.
Оно никогда не настанет! - вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Он ещё повысил сорванный командами
голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: - Приступник! Приступник! Приступник!… Ненавистный город…- вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, - если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудой из Кириафа, право, это было бы лучше. -

- А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят убить. Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:

- Игемон…
- Молчать! - вскричал Пилати бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на болкон. - Ко мне! Крикнул Пилат-

- Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твоё место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хоть бы слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись!

- И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собраниии Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом…"

Таким образом утвердил или, согласно евангелистов и Булгакова, умыл руки, но нужно было ещё и свалить вину на *евреев, что не за державу и кесаря обидно, или за свою шкуру боиться, а они (евреи) сами виноваты в его крови: